Литературная деятельность Максима Горького продолжалась более сорока лет - от романтической «Старухи Изергиль» до эпической «Жизни Клима Самгина»
Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
Коллаж: ГодЛитературы.РФ
В ХХ веке он был и властителем дум, и живым символом литературы, и одним из основоположников не только новой словесности, но и государства. Не сосчитать диссертаций и монографий, посвященных «жизни и творчеству» «классика пролетарской литературы». Увы, его посмертную судьбу слишком крепко связали с судьбой политической системы, которую Горький после многолетних колебаний все-таки благословил. После распада СССР о Горьком стали старательно забывать. Хотя лучшего летописца «эпохи первоначального капитала» у нас не было и не будет. Горький оказался «в искусственном положении вне игры». Но, кажется, он из него вышел, а когда-нибудь выйдет по-настоящему.
Из огромного и многожанрового наследия выбрать «десятку» непросто и потому пользительно. Но речь пойдет почти сплошь о произведениях хрестоматийных. По крайней мере, в недавнем прошлом их прилежно штудировали в школе. Думаю, не забудут и в будущем. Второго Горького у нас нет…
1. СТАРУХА ИЗЕРГИЛЬ
Это классика «раннего Горького», итог его первых литературных исканий. Суровая притча 1891 года, страшная сказка, излюбленный (в системе Горького) конфликт Прометея как с Зевсом, так и с хищными птицами. Это новая литература для того времени. Не толстовский, не чеховский, не лесковский рассказ. Расклад получается несколько вычурный: Ларра - сын орла, Данко высоко поднимает над головой собственное сердце… Сама рассказчица-старуха, по контрасту, земная и суровая. В этом рассказе Горький исследует не только суть героики, но и природу эгоизма. Многих гипнотизировала и мелодия прозы.
Вообще-то это готовая рок-опера. И метафоры соответствующие.
2. СУПРУГИ ОРЛОВЫ
Столь жестокого натурализма - да еще и со знанием среды - русская литература не знала. Тут уж поневоле поверишь, что автор босиком исходил всю Россию. Горький в подробностях рассказал о жизни, которую хотелось бы изменить. Обыденные драки, кабак, подвальные страсти, болезни. Светочь в этой жизни - студент-санитар. Этому миру хочется бросить: «Ах вы, гады! Зачем живёте? Как живёте? Жулье вы лицемерное и больше ничего!». У супругов есть воля, чтобы изменить ситуацию. Они работают в холерном бараке, работают неистово.
Впрочем, «хеппи-эндов» Горький не любит. Но вера в человека проступает и в грязи.
Если вдуматься, это вовсе не банальность. Такова пешковская хватка. Таковы горьковские босяки. В стиле этих картин в 1980-е работали творцы перестроечной «чернухи».
3. ПЕСНЯ О СОКОЛЕ, ПЕСНЯ О БУРЕВЕСТНИКЕ
Всю жизнь Алексей Максимович писал стихи, хотя не считал себя поэтом. Известны полушутливые слова Сталина: «Эта штука посильнее, чем «Фауст» Гёте. Любовь побеждает смерть». Вождь говорил о стихотворной сказке Горького «Девушка и смерть», в наше время забытой. Горький слагал стихи в несколько старомодном духе. Он не вникал в искания тогдашних стихотворцев, но читал многих. Но две его «песни», написанные белым стихом, из русской литературы не вычеркнуть. Хотя… Стихи, опубликованные, как проза, в 1895 году воспринимались как нечто диковинное:
«Безумству храбрых поем мы славу!
Безумство храбрых — вот мудрость жизни! О смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью… Но будет время — и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!
Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!
Безумству храбрых поем мы песню!..»
Это о Соколе. А Буревестник (1901 год) стал настоящим гимном русской революции. В особенности - революции 1905 года. Революционную песню нелегально переиздавали многотысячными тиражами. Можно не принимать бурную горьковскую патетику, но стереть из памяти эту мелодию невозможно: «Между тучами и морем гордо реет буревестник».
Горького и самого считали буревестником.
Буревестником революции, которая действительно свершилась, хотя поначалу и не порадовала Алексея Максимовича.
4. МАТЬ
Этот роман, написанный под впечатлениями от событий 1905 года, считался фундаментом социалистического реализма. В школе его штудировали с особым напряжением. Переиздавали бесчисленно, несколько раз экранизировали и, между нами говоря, навязывали. Это вызывало не только почтение, но и отторжение.
На баррикадной волне 1905 года Горький вступил в партию большевиков. Еще более убежденной большевичкой была его спутница - актриса Мария Андреева, самая очаровательная революционерка ХХ века.
Роман тенденциозен. Но как же он убедителен эмоционально
В том числе и в своей надежде на пролетариат. Но главное, что этот роман - не только исторический документ. Сила проповедника и сила писателя перемножились, и книга получилась мощная.
5. ДЕТСТВО, В ЛЮДЯХ, МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ
Корней Чуковский сказал, прочитав эту книгу: «На старости лет Горького потянуло к краскам». Между революцией 1905 года и войной главный писатель показал, как в ребенке зарождается и мужает бунтарь, Прометей. За это время ушел Толстой, и Горький стал «главным» русским писателем - по влиянию на читательские умы, по репутации среди коллег - даже таких придирчивых, как Бунин. И повесть с нижегородскими мотивами воспринимали как программу властителя дум. От сравнений с «Детством» отмахнуться невозможно: две повести разделяет полвека, но главное, что авторы из разных созвездий. Горький почитал Толстого, но перечеркивал толстовство. Воссоздавать в прозе реальные миры он не умел, Горький слагал песню, былину, балладу о молодых годах героя, о его путях-дороженьках.
Горький любуется людьми суровыми, храбрыми, толстокожими, его восхищают сила, борьба.
Показывает он их укрупненно, пренебрегая полутонами, но от поспешных приговоров воздерживается. Он презирает безволие и смирение, зато любуется даже жестокостью мира. Лучше Горького и не скажешь: «Началась и потекла со страшной быстротой густая, пестрая, невыразимо странная жизнь. Она вспоминается мне, как суровая сказка, хорошо рассказанная добрым, но мучительно правдивым гением». Один из самых ярких эпизодов в повести «Детство» — о том, как Алёша учился грамоте: «Буки-люди-аз-ла-бла». Это и стало главным в его жизни.
6. НА ДНЕ
Тут аттестации излишни, это просто горьковская Библия, апофеоз русских отверженных. Горький вывел на сцену обитателей ночлежки, бродяг, воров. Оказывается, в их мире происходят высокие трагедии и борения, не менее весомые, чем у шекспировских королей… «Человек - это звучит гордо!» — провозглашает Сатин, любимый герой Горького, сильная личность, которую не сломили ни тюрьма, ни пьянство. У него есть сильный соперник - бродячий проповедник всепрощенчества. Горький ненавидел этот сладкий гипноз, но воздержался от однозначного разоблачения Луки. У Луки своя правда.
Героям горьковской ночлежки рукоплескали не только Москва и Петербург, но и Берлин, Париж, Токио…
И ставить «На дне» будут всегда. И в бурчании Сатина - искателя и разбойника - будут находить новые подтексты: «Существует только человек, все же остальное — дело его рук и его мозга! Че-ло-век! Это — великолепно!»
7. ВАРВАРЫ
В амплуа драматурга Горький наиболее интересен. И «Варвары» в нашем списке представительствуют сразу за несколько горьковских пьес о людях начала ХХ века. «Сцены в уездном городе» печальны: герои оказываются фальшивыми, провинциальная реальность пошла и пасмурна. Но в тоске по герою есть предчувствие чего-то великого.
Нагнетая печали, Горький не впадает в прямолинейный пессимизм.
Неудивительно, что у пьесы сложилась счастливая театральная судьба: как минимум, две роли - Черкун и Монахова - прописаны с блеском. Там есть что искать интерпретаторам.
8. ВАССА ЖЕЛЕЗНОВА
А вот эту трагедию в наше время просто необходимо перечитывать и пересматривать. Думаю, более прозорливой книги (не говоря о пьесах) о русском капитализме не существует. Беспощадная пьеса. Ее даже в наше время побаиваются ханжи. Легче всего повторять расхожую истину, что за каждым крупным состоянием стоит преступление.
А Горькому удалось показать психологию этой преступности богатых кварталов.
Живописать пороки он умел как никто. Да, он разоблачает Вассу. И все-таки она получилась живой. Актрисам играть ее неимоверно интересно. Некоторые даже ухитряются оправдывать эту убийцу. Вера Пашенная, Фаина Раневская, Нина Сазонова, Инна Чурикова, Татьяна Доронина - Вассу играли актрисы, которым поклонялся театральный мир. А публика наблюдала за тем, как бесится с жиру, чудит и погибает русский капитализм.
9. ГОРОДОК ОКУРОВ
Эту повесть Горький написал в 1909-м. Серый уездный городок, вечное сиротство суетливых, несчастливых людей. Хроника получилась полнокровная. Горький наблюдателен и ироничен: «Главная улица - Поречная, или Бережок, - вымощена крупным булыжником; весною, когда между камней пробьется молодая трава, градской голова Сухобаев зовет арестантов, и они, большие и серые, тяжелые, - молча ползают по улице, вырывая траву с корнем. На Поречной стройно вытянулись лучшие дома, — голубые, красные, зеленые, почти все с палисадниками, — белый дом председателя земской управы Фогеля, с башенкой на крыше; краснокирпичный с желтыми ставнями — головы; розоватый — отца протоиерея Исаии Кудрявского и еще длинный ряд хвастливых уютных домиков — в них квартировали власти: войсковой начальник Покивайко, страстный любитель пения, — прозван Мазепой за большие усы и толщину; податной инспектор Жуков, хмурый человек, страдавший запоем; земский начальник Штрехель, театрал и драматург; исправник Карл Игнатьевич Вормс и развеселый доктор Ряхин, лучший артист местного кружка любителей комедии и драмы».
Важная для Горького тема — вечный спор о мещанстве. Или — «мешанстве»?
Ведь в русском человеке многое перемешано, и, возможно, именно в этом его загадка.
10. ЖИЗНЬ КЛИМА САМГИНА
Роман — самый крупный в горьковском наследии, «на восемьсот персон», как язвили пародисты — так и остался неоконченным. Но то, что осталось, по отточенности превосходит всё, написанное Горьким. Оказывается, он умел писать сдержанно, почти академично, но в то же время по-горьковски.
По горьковскому определению, это книга про «интеллигента средней стоимости, который проходит сквозь целый ряд настроений, ища для себя наиболее независимого места в жизни, где бы ему было удобно и материально и внутренне».
И всё это — на фоне переломных революционных лет, вплоть до 1918-го. Горький впервые показал себя реалистом, объективным аналитиком, нашел для своей последней книги гармоничный повествовательный тон. Он писал «Самгина» десятилетиями. При этом заглавного героя автор не любит. Самгин — самый настоящий уж, напоминающий к тому же щедринского Иудушку Головлева. Но ползает он «по всей Руси великой» — и нам открывается пространство истории. Кажется, Горькому, жившему в вечной спешке, не хотелось расставаться с этой книгой. Получилась энциклопедия, и вовсе не идеалистическая. Горький без ханжества пишет о любви и флирте, о политике и религии, о национализме и финансовых аферах… Это и хроника, и исповедь. Подобно Сервантесу, он даже упоминает в романе себя: герои обсуждают писателя Горького. Как и мы сто лет спустя.
Просмотры: 0
Максим Горький вспоминает о своем детстве:
«Отец и мать обвенчались «самокруткой», ибо дед не мог, конечно, выдать свою любимую дочь за безродного человека с сомнительным будущим. Мать моя на мою жизнь никакого влияния не имела, ибо, считая меня причиной смерти отца, не любила меня и, вскоре выйдя замуж второй раз, уже совершенно сдала меня на руки деда, который и начал моё воспитание с псалтири и часослова.
Потом, семи лет, меня отдали в школу, где я учился пять месяцев. Учился плохо, школьные порядки ненавидел, товарищей тоже, ибо всегда я любил уединение. Заразившись в школе оспой, я кончил учение и более уже не возобновлял его. В это время мать моя умерла от скоротечной чахотки, дед же разорился. В семье его, очень большой, так как с ним жили два сына, женатые и имевшие детей, меня никто не любил, кроме бабушки, изумительно доброй и самоотверженной старухи, о которой я всю жизнь буду вспоминать с чувством любви и уважения к ней.
Дядья мои любили жить широко, то есть много и хорошо пить и есть. Напившись, обыкновенно дрались между собой или с гостями, которых у нас всегда бывало много, или же били своих жён. Один дядя вколотил в гроб двух жён, другой - одну. Иногда и меня били. Среди такой обстановки о каких-либо умственных влияниях не может быть и речи, тем более, что все мои родственники - народ полуграмотный.
Восьми лет меня отдали «в мальчики» в магазин обуви, но месяца через два я сварил себе руки кипящими щами и был отослан хозяином вновь к деду. По выздоровлении меня отдали в ученики к чертёжнику, дальнему родственнику, но через год, вследствие очень тяжёлых условий жизни, я убежал от него и поступил на пароход в ученики к повару.
Это был гвардии отставной унтер-офицер, Михаил Антонов Смурый, человек сказочной физической силы, грубый, очень начитанный; он возбудил во мне интерес к чтению книг.
Книги и всякую печатную бумагу я ненавидел до этой поры, но побоями и ласками мой учитель заставил меня убедиться в великом значении книги, полюбить её. Первая понравившаяся мне до безумия книга - «Предание о том, как солдат спас Петра Великого». У Смурого был целый сундук, наполненный преимущественно маленькими томиками в кожаных переплётах, и это была самая странная библиотека в мире. Эккартгаузен лежал рядом с Некрасовым , Анна Радклиф - с томом «Современника», тут же была «Искра» за 1864 год, «Камень веры» и книжки па малорусском языке. С этого момента моей жизни я начал читать всё, что попадало под руку; десяти лет начал вести дневник, куда заносил впечатления, выносимые из жизни и книг. […]
В 1895 году в «Русском богатстве» (книга 6) напечатан мой рассказ «Челкаш» - о нём отозвалась «Русская мысль» - не помню в какой книге».
Горький М., Алексей Максимович Пешков, псевдоним Максим Горький / Собрание сочинений в 30-ти томах, Том 23, М., «Государственное издательство художественной литературы», 1953 г., с. 270-271 и 271.
«В ту пору я уже читал переводы иностранных романов, среди которых мне попадались и книги таких великолепных писателей, как Диккенс и Бальзак , а также исторические романы Энсворта, Бульвер-Литтона, Дюма . Эти книги рассказывали мне о людях сильной воли, резко очерченного характера; о людях, которые живут иными радостями, страдают иначе, враждуют из-за несогласий крупных.
А вокруг меня мелкие людишки жадничали, завидовали, озлоблялись, дрались и судились из-за того, что сын соседа перебил камнем ногу курице или разбил стекло в окне; из-за того, что пригорел пирог, переварилось мясо во щах, скисло молоко. Они могли целыми часами сокрушаться о том, что лавочник накинул ещё копейку на фунт сахара, а торговец мануфактурой - на аршин ситца. Маленькие несчастья соседей вызывали у них искреннюю радость, они прятали её за фальшивым сочувствием. Я хорошо видел, что именно копейка служит солнцем в небесах мещанства и что это она зажигает в людях мелкую и грязную вражду. Горшки, самовары, морковь, курицы, блины, обедни, именины, похороны, сытость до ушей и выпивка до свинства, до рвоты - вот что было содержанием жизни людей, среди которых я начал жить. Эта отвратительная жизнь вызывала у меня то снотворную, притупляющую скуку, то желание озорничать, чтобы разбудить себя. Вероятно, о такой же скуке недавно писал мне один из моих корреспондентов, человек девятнадцати лет: Всем своим трепетом ненавижу эту скуку с примусами, сплетнями, собачьим визгом.
И вот иногда эта скука взрывалась бешеным озорством; ночью, взлезая на крышу, я затыкал печные труби тряпками и мусором; подбрасывал в кипевшие щи соль, вдувал из бумажной трубки пыль в механизм стенных часов, вообще делал много такого, что называется хулиганством; делал это потому, что, желая почувствовать себя живым человеком, я не знал, не находил иных способов убедиться в этом. Казалось, что я заблудился в лесу, в густом буреломе, перепутанном цепким кустарником, в перегное, куда нога уходит по колено.
Помню такой случай: улицей, на которой я жил, водили арестантов из тюрьмы на пароход, который по Волге и Каме отвозил их в Сибирь; эти серые люди всегда вызывали у меня странное тяготение к ним; может быть, я завидовал тому, что вот они под конвоем, а некоторые - в кандалах, но всё-таки идут куда-то, тогда как я должен жить, точно одинокая крыса в подвале, в грязной кухне с кирпичным полом. Однажды шла большая партия, побрякивая кандалами, шагали каторжники; крайними, к панели, шли двое скованных по руке и по ноге; один из них большой, чернобородый, с лошадиными глазами, с глубоким, красным шрамом на лбу, с изуродованным ухом, - был страшен. Разглядывая его, я пошёл по панели, а он вдруг весело и громко крикнул мне:
Айда, парнишка, прогуляйся с нами!
Он этими словами как будто за руку взял меня. Я тотчас подбежал к нему, - конвойный, обругав меня, оттолкнул. А если бы не оттолкнул, я пошел бы, как во сне, за этим страшным человеком, пошел бы именно потому, что он - необыкновенен, не похож на людей, которых я знал; пусть он страшен и в кандалах, только бы уйти в другую жизнь. Я долго помнил этого человека и весёлый, добрый голос его».
Горький М., О том, как я учился писать / Собрание сочинений в 30-ти томах, Том 24, М., «Государственное издательство художественной литературы», 1953 г., с. 479-480.
Вашингтон читал утренние газеты только вслух. Он внимательно вслушивался в текст, бубнил и мешал своим соседям. Он утверждал, что чтение вслух помогает ему уяснить смысл текста и отделить правду от лжи. >
Как читал Гитлер
"В свободное время и во время безработицы он проглатывает без разбора политическую и научно-техническую литературу, которая в брошюрах, трактатах, памфлетах и в быстро рвущихся книжонках утоляет жажду знаний.
Вначале он перелистывал книги, обычно с конца, и проверял, стоило ли их читать. Если стоило, то читал именно то, что ему было нужно, чтобы по-своему защитить еще другими примерами свои представления, установившиеся со времен Вены и Мюнхена. Он интенсивно прорабатывал публикации лишь тогда, когда они сообщали факты, которые, как он полагал, должен был иметь когда-нибудь наготове в качестве доказательств. Ежедневно, рано утром или поздно вечером, прорабатывал одну значительную книгу.
Гитлер не учился основательно, универсально, но никогда не учился без усердия. Он спокойно обдумывал лишь то, что он признавал.
По данным секретаря, в его личной библиотеке не было ни классиков, ни одного произведения, характеризующегося человечностью и духовностью. То, о чем он иногда сожалел, говоря, что обречен отказываться от чтения художественной литературы и может еще читать лишь научную.
Шопенгауэр относится к мыслителям, которых Гитлер упоминает чаще всего.
<Из книги В.Мазера "Адольф Гитлер">
Как читал Горький
Вот так, по воспоминаниям А.С. Новикова-Прибоя, читал журналы Максим Горький: "Взяв первый журнал, Алексей Максимович разрезал его и начинал не то читать, не то просматривать: Горький не читал, а, казалось, просто скользил по страницам взглядом, сверху вниз, по вертикали. Покончив с первым журналом, Горький принялся за второй, и все повторилось: он открывал страницу, сверху вниз, как по ступеням, спускался по ней взглядом, на что у него уходило меньше минуты, и так снова и снова, пока не добрался до последней страницы. Откладывал журнал и принимался за очередной".
Взяв тогда одни из журналов, Новиков-Прибой выбрал в нем рассказ, небольшую повесть, цикл стихотворений, литературно-критическую статью и внимательно их прочитал (на что, кстати, у него ушло несколько часов), а на следующий день устроил Горькому небольшую проверку -- высказав свои впечатления о прочитанном. Как он ожидал, Горький начал вскоре с ним спорить. Но вот чего не ожидал Новиков-Прибой, так это поразительной насыщенности горьковских возражений фактами: Алексей Максимович не только помнил фабулу повести, ход мысли автора критической статьи, но и с поразительной легкостью приводил по памяти метафоры, эпитеты, сравнения и образы, которые встречались в ткани обсуждающихся произведений.
<Источник: О.А. Андреев.Техника быстрого чтения. Школа Олега Андреева, Москва, 1994 г.>
О ведении спора
П.Буаст: Чем более спорят о предмете, тем более путаются: светоч истины меркнет, когда им сильно машут.
Вольтер: Мы расчленяем мух, мы измеряем линии, мы сопоставляем числа, мы согласны относительно двух или трех пунктов, которые мы понимаем, и спорим относительно двух или трех тысяч, которых мы не понимаем.
Л.Сади-Карно: В споре не следует ни горячиться, ни унывать, ни затрагивать личность. Когда прения вырождаются в ссору, лучше умолкнуть: это не значит признать себя побежденным.
??? : Не спорь никогда с глупцом. Вероятнее всего, что он не понимает тебя, а если тебе удастся понять его, то какая от того польза?
Другие статьи с сайта "Больше, чем скорочтение"
Вы правы, так и есть. Наши экскурсоводы в Доме-музее Горького на Малой Никитской тоже говорят об этом. Ребята, которые приходят туда, узнают для себя много нового.
- Почему? Неужели его творчество не столь актуально сейчас? Не верю…
Актуально. Просто в сознание нескольких поколений вкладывалось понятие о Горьком исключительно как о певце пролетарской революции, создателе социалистического реализма. А когда происходит такое упрощение, то вся глубина Горького как мыслителя и писателя, историко-литературная, эстетическая перспектива его творчества исчезают, и мы получаем... примитивный семпл вместо концерта для органа с оркестром, вместо пиршества духа – стандартизованный «чизбургер». А ведь один из самых тонких и независимых в своих суждениях критик и писатель русского зарубежья Михаил Осоргин сказал о Горьком: «Горький был неизмеримо шире и независимее в своих взглядах, чем как политический деятель... правильнее считать его не последним по времени в ряду классиков старого типа, а первым в новом литературном периоде, характер которого еще не вполне поддается определению».
- И что же нужно нынешнему поколению, в первую очередь, знать о Горьком?
Биографию в контексте времени. Константин Федин, которому, как и Осоргину, не занимать тонкости и наблюдательности, заметил: «В мировой литературе мы знаем немало великих биографий. Биография Горького принадлежит к ним, но вместе с тем резко отличается от всех них своею сверкающей новизной. Это была жизнь, как в зеркале отразившая в себе историческую смену эпох». Биография, взятая в контексте эпохи, всё расставляет по своим местам, дает возможность оценить феномен личности и творчества писателя. Сверкающая новизна Горького – в том, например, откуда он «вышел в люди». Из семьи очень консервативной, малообразованной, если на сказать дикой. Один дед – бывший офицер, разжалованный Николаем I за жестокое обращение с нижними чинами. Второй – бурлак с Волги, ставший хозяином, торговцем и мелким фабрикантом.. Мы увидим, как этот мальчик, взращенный жестокой, полуграмотной родней, не любимый никем, даже родной матерью, разве только бабушкой, изумительно доброй и самоотверженной старухой, восьми лет отроду был выброшен «в люди», чтобы стать книгочеем и литератором, бродягой и бунтарем, певцом новой России и тех сил, что эту Россию «вынашивали». Горький ввел в литературу нового героя – босяка, о котором правильно было бы сказать, что ему «нечего терять, кроме своих цепей», бесстрашного, смотрящие только вдаль, но не рядом и не назад. Критик-народник Николай Михайловский заметил, что эти босяки – «даже не столько отверженные, сколько отвергшие»! Для многих эта свобода, достоинство и сила «отверженных» стали настоящим открытием. Недаром наборщики первого тома очерков и рассказов, включившего в себя и «Песню о соколе», и «Челкаша», за авторством какого-то Максима Горького, читали набор взахлёб. Чехов, этот сдержанный интеллигент и тончайший стилист, не склонный к преувеличениям и экзальтации, назовет Горького «талантом несомненным и притом настоящим», а о горьковской «В степи» свидетельствует, что его «даже зависть взяла», что не он написал. Чехов назвал Горького «умным художником» с чуткими руками: «Вы чувствуете превосходно. Вы пластичны, т.е. когда изображаете вещь, то видите ее и ощупываете руками. Это настоящее искусство».
Биография напомнит нам, что Горький был в литературе революционером, писал не по правилам, разорвав с «литературностью». Как русские передвижники, или французские импрессионисты когда-то, выйдя из «академических стен на «пленэр», увидели небывалый цвет, свет, формы, он насытил свои тексты «неприбранной», как сказал бы Пушкин, действительностью, незнаемыми ею ликами и характерами, яростными цветами, избыточной изобразительностью, экспрессией, новой романтикой.
Мы вспомним, что роман «Мать» писался не в России, а в Америке на фоне борьбы пролетариата за свои права, а потом правился, подверстываясь под русские точные реалии. Мы должны будем задуматься о том, почему приезд Горького в Америку в 1906 г. сопровождался невероятной шумихой, а толпы журналистов, фоторепортеров его буквально преследовали и почему писатель был принят президентом США Т. Рузвельтом. Мы зададимся вопросом, почему его 5 раз выдвигали на Нобелевскую премию по литературе, почему «папарацци» пристально следили за его маршрутами по странам Америки и Европы, газеты фиксировали его высказывания, жаждали общения с ним и даже, в случае отказа, придумывали за него интервью.
Ответом на все эти «почему» станет тот забытый факт, что писатель был для Европы и Америки первой половины ХХ века героем нового времени, борцом за справедливое социальное устройство, защитником идеалов свободы и гуманизма. Пафос раннего творчества Горького и созданные им образы-символы – Сокол, Буревестник, Данко – были пережиты современниками ХХ века как нераздельные спутники их бурлящей юности с ее энтузиастическим предчувствием грядущих «невиданных мятежей». Горький сумел претворить сформированный в модернизме предельный индивидуализм в идею высокого, не подавляющего права и свободы других людей, достоинства человека, реализующего всю полноту своего «я» в коллективе. Известная всем его «борьба с мещанством» была, в первую очередь, борьбой с буржуазным индивидуализмом, это была борьба за реализацию личного потенциала человека в общественном служении. В перспективе времени нам станет очевидно, что Горький посвятил свою жизнь осуществлению в самых сложных исторических условиях новаторских, широкомасштабных гуманитарных, научных и издательских проектов. И что важно – они прижились, потому что были востребованы обществом, и живы по сей день.
Горький на протяжении всего ХХ века обеспечивал влияние молодой, революционной России, а потом и СССР на европейскую и мировую интеллигенцию. Они имели значительный потенциал социально-политический. Недаром горьковский опыт социальной педагогики, опыт создания «рабочей интеллигенции», был взят на вооружение в капиталистической Европе – яркий пример тому Франция и деятельность министра культуры Андре Мальро, по примеру России открывшего Дома культуры, Народные театры, начав издание рабочей энциклопедии.
Если же говорить о русской культуре ХХ века, то весомость Горького уже в первое его десятилетие характеризует, например, тот факт, в феврале 1902 года на заседании Отделения изящной словесности Академии наук его избрали почетным академиком. Император Николай II отменил избрание «босяка» в академики, наложив резолюцию на докладе о выборах: «Более чем оригинально!». Однако общественное мнение в лице уже признанных духовных авторитетов того времени было не на стороне узко-консервативного подхода к культуре. В знак протеста от звания почетных академиков отказались А.П. Чехов и В.Г. Короленко, а почетный академик В.В. Стасов решил не посещать более Академии наук. Но историческая правда восторжествовала: после Февральской революции в марте 1917 года Горький был восстановлен в звании почетного академика на заседании Российской академии наук.
- Короленко – человек, который открыл Горького литературе...
Да, он ввел его в этот мир литературы и литераторов, увидев яркий талант. Тут не было благотворительности, Короленко не стал бы помогать из жалости. Более того, он не был лицеприятен: суровые его суждения помогли писателю найти свой путь в литературе. Двадцатилетний Алексей Пешков принес Короленко огромную написанную ритмической прозой поэму «Песнь старого дуба», в которую «затискал» все, о чем думал на протяжении десяти лет непростой своей, молодой еще жизни, верил, что человечество «благотворно изумится пред новизною» всего, что он поведал миру. Однако Короленко не изумился, а сообщил, что поэма написана плохо.
Если бы Горький тогда сломался и потерял кураж, какими бы еще судьбами к его 60-летию страницы юбилейного, посвященного ему Альбома-адреса, наполнились бы поздравлениями от более чем 50-ти европейских виднейших литераторов и деятелей искусств, среди которых были бы и Шервуд Андерсон и Якоб Вассерман, Альфред Деблин и Жорж Дюамель, Лион Фейхтвангер и Джон Голсуорси, Кнут Гамсун и Ю. Енсен, Сельма Лагерлеф и Генрих Манн, Томас Манн и Эрвин Пискатор, Ромен. Роллан и Бернард Шоу, Герберт Уэллс, Стефан Цвейг и Эптон Синклер?..
Этот альбом хранится у нас, в ИМЛИ, в личном архиве писателя. Ни архива, ни альбома не было бы, если Горький был сломлен. От неудачной «Песни старого дуба» в его памяти сохранилась живой только одна, но мощная «ветвь», одна фраза. Это был программный лозунг, девиз, его яркой и трудной жизни: «Я в мир пришел, чтобы не соглашаться».
Почему же тогда Горький при такой популярности так и не получил Нобелевской премии, хотя был пять раз номинирован?
Политика. Кандидатуру Ивана Бунина на Нобелевскую премию выдвинул Ромен Роллан в 1922 году. В 1933-м конкурентами Бунина стали Дмитрий Мережковский, Иван Шмелев и Максим Горький. Горького же номинировали начиная с 1918 года – в 1918-м, 1923-м, 1928-м, 1930-м и, наконец, в 1933-м. В 1918 году академики сочли Горького за анархиста и сняли его кандидатуру. А в 1933 году Горького обыграл Бунин, для которого это тоже была пятая попытка. Интересно, что Марина Цветаева, как, впрочем, и целых ряд шведских газет, усомнилась в правильности выбора. Для нее Горький был и «больше, и человечнее, и своеобразнее» Бунина. И еще – он был эпохой. А Бунин олицетворял уходящую русскую классическую традицию и был ее концом.
- При этом я читал, что у Горького были непростые отношения с русскими классиками: Толстым, Чеховым?
Они видели в нем всё: и новаторство, и грубость. Но они его поддерживали. Горький шел в литературу, ими благословленный. Вот с Леонидом Андреевым и Иваном Буниным отношения испортились. Леонида Андреева ввел в литературу Горький, заметив его рассказ «Баргамот и Гараська», публиковал Андреева в своих сборниках «Знание», где писатель имел большой успех. Горький поддерживал Андреева, когда тот не мог оправиться после смерти жены при родах второго сына, Даниила (впоследствии писателя, автора трактата «Роза Мира»), пригласил Андреева на Капри, где тот жил с декабря 1906 до весны 1907 г. Но Андреев разочаровался в революционных идеях и вышел из писательского окружения Горького. Что же касается Бунина, то близость к Горькому действовала очень благотворно на его гений. Он расцветал от горьковского восторга и любил читать свои рассказы на вечеринках у Горького, так свидетельствую воспоминания. Но надо помнить, что в литературных своих суждениях и вкусах Иван Алексеевич был продолжателем классической русской литературы, и за всякие вычурности от него немало доставалось, кстати, его же земляку-орловцу Леониду Андрееву. Кроме того, Бунин был аристократичен, «застегнут на все пуговицы», что делало его несколько чужим в обществе писателей-знаньевцев. Наконец, Горький позиционировал себя как человек нового типа, порвавший с духовной и патриархальной традицией. Даже горьковское богостроительство было без Бога. Это было точкой разрыва. А потом, когда Горький, как казалось, стал функционером, политиком, «марксистом» и был обласкан Сталиным, они окончательно разошлись.
Окончание следует
Подготовил Максим Чижиков
…Вдруг дедушка, достав откуда-то новенькую книжку, громко шлёпнул ею по ладони и бодро позвал меня:
- Ну-ка, ты, пермяк, солёны уши, поди сюда! Садись, скула калмыцкая. Видишь фигуру? Это - аз.
Говори: аз! Буки! Веди! Это - что?
- Буки.
- Попал! Это?
- Веди.
- Врешь, аз! Гляди: глаголь, добро, есть, - это что?
- Добро.
- Попал! Это?
- Глаголь.
- Верно! А это?
- Аз.
Вступилась бабушка:
- Лежал бы ты, отец, смирно...
- Стой, молчи! Это мне в пору, а то меня мысли одолевают. Валяй, Лексей!
Он обнял меня за шею горячей, влажной рукою и через плечо моё тыкал пальцем в буквы, держа книжку под носом моим. От него жарко пахло уксусом, потом и печеным луком, я почти задыхался, а он, приходя в ярость, хрипел и кричал в ухо мне:
- Земля! Люди!
Слова были знакомы, но славянские знаки не отвечали им: «земля» походила на червяка, «глаголь» - на сутулого Григория, «я» - на бабушку со мною, а в дедушке было что-то общее со всеми буквами азбуки. Он долго гонял меня по алфавиту, спрашивая и в ряд и вразбивку; он заразил меня своей горячей яростью, я вспотел и кричал во всё горло. Это смешило его; хватаясь за грудь, кашляя, он мял книгу и хрипел:
- Мать, ты гляди, как взвился, а? Ах, лихорадка астраханская, чего ты орешь, чего?
- Это вы кричите...
Мне весело было смотреть на него и на бабушку: она, облокотясь о стол, упираясь кулаком в щёки, смотрела на нас и негромко смеялась, говоря:
- Да будет вам надрываться-то!..
Дед объяснял мне дружески:
- Я кричу, потому что я нездоровый, а ты чего?
И говорил бабушке, встряхивая мокрой головою:
- А неверно поняла покойница Наталья, что памяти у него нету; память, слава богу, лошадиная!
Вали дальше, курнос!
Наконец он шутливо столкнул меня с кровати.
- Будет! Держи книжку. Завтра ты мне всю азбуку без ошибки скажешь, и за это я тебе дам пятак....
Вскоре я уже читал по складам Псалтырь; обыкновенно этим занимались после вечернего чая, и каждый раз я должен был прочитать псалом.
- Буки-люди-аз-ла-бла; живе-те-иже-же блаже; наш-ер-блажен, - выговаривал я, водя указкой по странице, и от скуки спрашивал:
- Блажен муж, - это дядя Яков?
- Вот я тресну тебя по затылку, ты и поймешь, кто блажен муж! - сердито фыркая, говорил дед, но я чувствовал, что он сердится только по привычке, для порядка.
И почти никогда не ошибался: через минуту дед, видимо, забыв обо мне, ворчал:
- Н-да, по игре да песням он - царь Давид, а по делам - Авессалом ядовит! Песнотворец, словотёр, балагур... Эх вы-и! «Скакаше, играя веселыми ногами», а далеко доскачете? Вот - далеко ли?
Я переставал читать, прислушиваясь, поглядывая в его хмурое, озабоченное лицо; глаза его, прищурясь, смотрели куда-то через меня, в них светилось грустное, тёплое чувство, и я уже знал, что сейчас обычная суровость деда тает в нём. Он дробно стучал тонкими пальцами по столу, блестели окрашенные ногти, шевелились золотые брови.
- Дедушка!
- Ась?
- Расскажите что-нибудь.
- А ты читай, ленивый мужик! - ворчливо говорил он, точно проснувшись, протирая пальцами глаза. - Побасенки любишь, а Псалтырь не любишь...
Но я подозревал, что он и сам любит побасенки больше Псалтыря; он знал его почти весь на память, прочитывая, по обету, каждый вечер, перед сном, кафизму вслух и так, как дьячки в церкви читают часослов.
Я усердно просил его, и старик, становясь все мягче, уступал мне.
- Ну, ин ладно! Псалтырь навсегда с тобой останется, а мне скоро к богу на суд идти...
Отвалившись на вышитую шерстями спинку старинного кресла и всё плотнее прижимаясь к ней, вскинув голову, глядя в потолок, он тихо и задумчиво рассказывал про старину...
М. Горький. Из повести «Детство» (1912-1913)
Для маленьких детей М. Горький написал сказку «Воробьишка».