Разговор с Дмитрием Быковым о писателе, пожелавшем переделать человечество
На следующей неделе, 28 марта, исполняется 150 лет со дня рождения Максима Горького (Алексея Максимовича Пешкова). Прозаик, драматург, мемуарист, он один из самых известных в мире русских писателей. Между прочим, пять (!) раз номинировался на Нобелевскую премию. Горький был самым издаваемым в СССР советским писателем, по тиражам в 1918-1986 годах уступал лишь Л.Н. Толстому и Пушкину. Но после крушения СССР улица Горького в Москве снова стала Тверской, а город Горький — Нижним Новгородом. А кем стал для нас сам Алексей Максимович? Об этом мы спросили знатока его творчества — писателя и литературоведа, автора биографической книги о Горьком Дмитрия БЫКОВА .
В советские годы Горького превозносили, а вот Набоков, Бунин, Мережковский отзывались о нем весьма критично, кто-то из них даже назвал его «ничтожным писателем». Где же истина?
— Как всегда, посередине. Несомненно, Горький — писатель значительный, получивший огромную прижизненную славу. Почти с самого начала литературной карьеры в 1892 году и до ее завершения Горький был одним из самых читаемых писателей своего времени. Он замечательный рассказчик, превосходный мемуарист. Его очерк о Толстом — одно из лучших воспоминаний о Льве Николаевиче.
А еще Горький — довольно интересный мыслитель, хотя с ним можно очень о многом спорить. Яркий ницшеанец (то есть отрицатель сложившихся моральных, культурных, религиозных норм — «Труд»), из всех русских, наверное, самый значительный. А ницшеанец, вооруженный марксизмом, — это и есть идеал русского революционера, и почти все любимые герои зрелого Горького именно таковы.
Кроме того, он замечательный ценитель всяких безумств и чудачеств. Им создана поразительная галерея сумасшедших и чудаков, особенно в сборнике «Заметки из дневника. Воспоминания». А из всех хроник русского Серебряного века, самого, по моему убеждению, интересного времени в истории всемирного авангарда, «Жизнь Клима Самгина» — безусловно, наиболее полная и лучше всего написанная сатирическая галерея типажей, увиденных глазами заглавного героя.
— Каков самый обманчивый миф о Горьком?
— О том, что Горький есть реалист. Он, конечно, никакой не реалист. Горький — довольно радикальный романтик, причем самого опасного плана, верящий в то, что кардинальная переделка человека как такового возможна и необходима. Зацикленность Горького на «переплавке человека» приводит к страшным результатам. Например, к очерку «Соловки». В нем Горький писал не о лагере, где производятся репрессии, а о месте, где делают нового человека.
— И это искренне, не в силу конъюнктуры?
— Это вытекало из всей его концепции. Еще в 1896 году он написал книгу «Бывшие люди», будучи убежденным, что только в ночлежных домах обитают люди будущего. Человек должен быть отвергнут обществом, выведен из его иерархии, и только после этого можно начать его «строить» заново, с нуля.
— Мечты о новом человеке — характерный признак русского космизма.
— Нет, идеи русского космизма ему не были близки. Федорова он не знал, Циолковского, уверен, не читал. Повторю, он был ницшеанцем. Причем стихийным, его убеждения сложились не под влиянием книг Ницше, к подобным взглядам он пришел самостоятельно, пройдя, прежде чем стать писателем, длинный путь. Работал на приисках, бродяжничал, в булочной хлеб месил, а потом носил по заказчикам — все, кажется, перепробовал, кроме военной службы. Даже стреляться пробовал. А потом вдруг нашел себя в писательской профессии, когда в сентябре 1892-го вышел «Макар Чудра» (кажется, в «Тифлисской газете»).
— «Великий пролетарский писатель» — так говорили о нем большевики. От которых он предпочел уехать — а потом все же вернулся... Откуда такие зигзаги в судьбе и в творчестве?
— Нет, я не вижу в его жизни никаких противоречий. Это на редкость последовательный человек. Между «Детьми солнца» и «Жизнью Клима Самгина», хотя их разделяет 25 лет, нет идейных и мировоззренческих отличий. В его жизни не было большого духовного роста. Единственное, что с годами он стал хуже относиться к босякам. Вот такой парадокс в биографии человека, вышедшего из босяков. Добившегося славы, поселившегося в бывшем особняке миллионеров Рябушинских на Малой Никитской и собиравшего там китайский фарфор.
— А был ли он при этом счастлив?
— Понятия не имею. Это уже совершенно не важно, если мы говорим о писателе. Важно, какие от него остались книги.
— Но вы же сами написали о Горьком биографическое исследование.
— Да, но это книга о его писательском пути. А также о его контактах, друзьях, издательской деятельности. Тема счастья меня, признаться, совершенно не волновала. Счастье — вещь интимная, эфемерная и труднодостижимая. Кто знает, был ли Горький счастлив в 1905 году, когда чуть не умерла его гражданская жена Мария Федоровна Андреева и одновременно разворачивалось московское восстание? Литературоведение — точная наука, рассказывающая, в каком году та или иная книга вышла, к какому жанру она относится и так далее.
— Но читают Горького все-таки в основном не литературоведы. Интересен он сегодняшнему читателю?
— На сто процентов да. Горький умел практически на любую тему написать так, что не оторвешься. У него, конечно, есть монотонные произведения, насыщенные всякого рода поэтизмами, но большая часть его сочинений написаны увлекательно. Даже когда Горький рассказывает о страшных переживаниях и сторонах жизни. Если искать в русской литературе рассказ, который стоило бы рекомендовать всем, подлинно великий и в высшей степени душеполезный, то это «Мамаша Кемских» — трагический гимн материнству. Наряду с «Отшельником», «Караморой», очерком «Страсти-мордасти» и несколькими главами «Самгина» эти три странички обеспечат Горькому благодарных читателей даже тогда, когда идейные споры вокруг него и вовсе уйдут в прошлое. Впрочем, учитывая цикличность русской истории, полное их утихание ему тоже не грозит.
— А мне сейчас вспомнились слова поэта Александра Безыменского: «Клим Самгин» — неплохая штука. Но боже мой, какая скука..."
— Думаю, просто Безыменский прочел эту книгу не вовремя. Меня в мои 16-17 лет он безумно увлек. Во-первых, там очень много эротики, причем довольно грубой. Лидия Варавка, я думаю, — самая сексапильная героиня русской литературы. Даже на фоне Бунина. Неслучайно эту книгу, написанную словно в эротическом угаре, Горький посвятил Марии Будберг — «красной Мате Хари», одной из самых роковых своих страстей. В «Климе» есть и другие потрясающие образы и характеры. В смысле увлекательности с Горьким мог бы сравниться только Сологуб, но там уже полный изврат и безумие, а Алексей Максимович все-таки удерживался внутри некоторых рамок.
— И все-таки — по части эротики и чернухи, думаю, сегодняшняя литература далеко перескочила Горького. Зачем же он нужен нам сегодня?
— Ну я же не зря употребил слово «душеполезность». Значение Горького в том, что его книги призывают перестать терпеть и начинать действовать, потому что человек, который только терпит, тратит свою жизнь напрасно. Книги Горького могут помочь в переходе от состояния мещан и дачников к активной жизни. Помните слова его Ужа: «Летай иль ползай, конец известен». Но в том и штука, что, если пытаться летать, можно 20 раз рухнуть в море, а на 21-й все-таки полететь. Если же всю жизнь ползать, ни до чего хорошего точно не доползешь. Именно поэтому сегодня, на очередном переломе русского исторического пути, стоит помнить, читать и перечитывать странного, сильного и неровного писателя Максима Горького.
— Неровного?
— Конечно, иногда из него «высовывались» такие рога и копыта... В его очерке-воспоминании о Леониде Андрееве есть сцена, где проститутка выносит свою грудь на блюде. Такой текст рассчитан далеко не на всякую психику, читать Горького надо осторожно... Но упомянутая мной «Мамаша Кемских» — это проза медвежьей силы. Страшная и сентиментальная одновременно. Такое можно написать только на пределе человеческих возможностей.
Как Горький использовал чтение по диагонали
Вот так, по воспоминаниям А.С. Новикова-Прибоя, читал журналы Максим Горький: “Взяв первый журнал, Алексей Максимович разрезал его и начинал не то читать, не то просматривать: Горький не читал, а, казалось, просто скользил по страницам взглядом, сверху вниз, по вертикали. Покончив с первым журналом, Горький принялся за второй, и все повторилось: он открывал страницу, сверху вниз, как по ступеням, спускался по ней взглядом, на что у него уходило меньше минуты, и так снова и снова, пока не добрался до последней страницы. Откладывал журнал и принимался за очередной”.
Скорочтение и Ленин Вот что рассказывает один из ближайших сотрудников В.И. Ленина В.Д. Бонч-Бруевич: «Читал Владимир Ильич совершенно по-особому. Когда я видел читающего Ленина, мне казалось, что он не прочитывает строку за строкой, а смотрит страницу за страницей и быстро усваивает все поразительно глубоко и точно: через некоторое время он цитировал на память отдельные фразы и абзацы, как будто он долго и специально изучал только что прочитанное. Именно это и дало возможность Владимиру Ильичу прочесть такое громадное количество книг и статей, которому нельзя не изумиться». П.Н. Лепешинский рассказывает: «Если Ленин читал книгу - его зрительный и умственный аппарат работал с такой быстротой, которая посторонним людям казалась просто чудом. Восприимчивость его при чтении книги была феноменальной”. П.Н.Лепешинский передает и воспоминания своей жены, которая плыла вместе с В.И. Лениным на пароходе из Красноярска в Минусинск в ссылку и наблюдала, как Владимир Ильич читал книгу: «В руках у него была какая-то серьезная книга (кажется на иностранном языке). Не проходило и полминуты, как его пальцы перелистывали уже новую страницу. Она заинтересовалась - читает ли он строчку за строчкой или скользит лишь глазами по страницам книги. Владимир Ильич, несколько удивленный вопросом, с улыбкой ответил: - Ну, конечно, читаю… И очень внимательно читаю, потому что книга стоит того. - Но как же Вы успеваете так быстро прочитывать страницу за страницей? Владимир Ильич ответил, что если бы он читал более медленно, то не успел бы прочесть всего того, с чем ему нужно ознакомиться».
Скорочтение и Сталин
В библиотеке Сталина имелась практически вся российская литературная классика: и отдельные книги, и Собрания сочинений. Особенно много было книг Пушкина и о Пушкине. В его библиотеке были все российские и советские энциклопедии, большое число словарей, особенно словарей русского языка и словарей иностранных слов, разного рода справочники.
Большую часть своих книг Сталин просматривал, а многие читал очень внимательно. Некоторые книги он читал по нескольку раз. Сталин читал книги, как правило, с карандашом, а чаще всего с несколькими цветными карандашами в руках и на столе. Он подчеркивал многие фразы и абзацы, делал пометки и надписи на полях. Иосиф Виссарионович просматривал или читал по несколько книг в день. Он сам говорил некоторым из посетителей своего кабинета, показывая на свежую пачку книг на своем письменном столе: «Это моя дневная норма — страниц 500».
Навыки скорочтения Чернышевского
Чернышевский мог одновременно писать статью и диктовать секретарю перевод с немецкого языка. Бехтерев объясняет этот феномен способностью моментально переключать свое внимание с одного объекта на другой, создавая видимость поддержания двух очагов возбуждения.
Как читалВашингтон
Вашингтон читал утренние газеты только вслух. Он внимательно вслушивался в текст, бубнил и мешал своим соседям. Он утверждал, что чтение вслух помогает ему уяснить смысл текста и отделить правду от лжи.
Монах Раймон Луллия знал приемы скорочтения…
Итальянский монах, живший в средние века, Раймон Луллия предложил систему чтения, которая позволяла быстро читать книги, однако вплоть до 50 годов прошлого века скорочтение было уделом немногих ярких мыслителей и политиков, которые развивали это навык самостоятельно. Среди известных людей, владевших скорочтением, достаточно перечислить таких великих людей как Оноре Де Бальзак, Наполеон, Пушкин, Чернышевский, Ленин, Джон Кеннеди.
Карл Маркс сделал книги «рабами»
Карл Маркс говорил: «Книги — мои рабы» — и испещрял пометками и заметками поля каждой прочитанной им книги, загибая и закладывая нужные ему страницы.
Рузвельт освоил скорочтение
Франклин Делано Рузвельт был одним из самых быстрых и самых ненасытных читателей среди всех государственных лидеров. Различные источники сообщают, что он был в состоянии прочитать целый абзац одним взглядом, завершая чтение любой книги, как правило, за один присест. Рузвельт изучал скорочтение с фанатизмом.
Известно, что Рузвельт стартовал в этой сфере со средних показателей скорости чтения, над повышением которых решил всерьез работать. В числе его первых достижений было увеличение области, первоначально охватывавшейся в ходе приостановки, до четырёх слов, а впоследствии Рузвельт довел это количество до шести и, далее, до восьми слов.
Способ скорочтения Бальзака
Вот как Бальзак описывал свой способ чтения: «Впитывание мысли в процессе чтения достигло у меня способности феноменальной. Взгляд схватывал семь-восемь строчек сразу, а разум постигал смысл со скоростью, соответствующей скорости глаз. Часто одно-единственное слово позволяло усвоить смысл целой фразы».
Скорочтение и Мартин
Иден
«В узеньком стенном шкафу висела одежда, и лежали книги, которые не помещались уже ни на столе, ни под столом. Читая, Мартин имел обыкновение делать заметки, и их накопилось так много, что пришлось протянуть через всю комнату веревки и развесить на них тетрадки наподобие сохнущего белья. Вследствие это¬го передвигаться по комнате стало довольно затруднительно. Мартин нередко стряпал, сидя, так как, пока кипела вода или жарилось мясо, он успевал прочитать две-три страницы.
Работал он за троих. Спал всего пять часов, и только железное здоровье давало ему возможность выносить ежедневную девятнадцатичасовую напряженную работу. Мартин не терял ни одной минуты. За рамку зеркала он затыкал листочки с объяснениями некоторых слов и с обозначением их произношения: когда он брился или причесывался, он повторял эти слова. Такие же листочки висели над керосинкой, и он заучивал их, когда стряпал или мыл посуду. Листки все время сменялись. Встретив при чтении непонятное слово, он немедленно лез в словарь и выписывал слово на листочек, который вывешивал на стене или на зеркале. Листочки со словами Мартин носил и в кармане и заглядывал в них на улице или дожидаясь очереди в лавке. Эту систему Мартин применял не только к словам. Читая произведения авторов, достигших известности, он отмечал особенности их стиля, изложения, построения сюжета, характерные выражения, сравнения, остроты — одним словом, все, что могло способствовать успеху. И все он, выписывал и изучал. Он не стремился подражать. Он только искал какие-то общие принципы. Он составлял длинные списки литературных приемов, подмеченных у разных писателей, что позволяло ему делать общие выводы, и, отталкиваясь от них, он вырабатывал собственные новые и оригинальные приемы и учился применять их с тактом и мерой. Точно так же он собирал и записывал удачные и красочные выражения из живой речи — выражения, которые жгли, как огонь, или, напротив, нежно ласкали слух, яркими пятнами выделяясь среди унылой пустыни обывательской болтовни. Мартин всегда и везде искал принципы, лежащие в основе явления. Он старался понять, как явление возникает, чтобы иметь возможность самому создавать его. Мартин мог работать только сознательно. Такова была его натура; он не мог работать вслепую, не зная, что выходит из-под его рук, полагаясь только на случай и на звезду своего таланта. Случайные удачи не удовлетворяли его. Он хотел знать, “как” и “почему” ».
Система скорочтения Гитлера Любопытно, что Гитлер тоже имел свою систему чтения. В свободное время и во время безработицы он проглатывал без разбора политическую и научно-техническую литературу, которая в брошюрах, трактатах, памфлетах и в быстро рвущихся книжонках утоляет жажду знаний. Вначале он перелистывал книги, обычно с конца, и проверял, стоило ли их читать. Если стоило, то читал именно то, что ему было нужно, чтобы по-своему защитить еще другими примерами свои представления, установившиеся со времен Вены и Мюнхена. Он интенсивно прорабатывал публикации лишь тогда, когда они сообщали факты, которые, как он полагал, должен был иметь когда-нибудь наготове в качестве доказательств. Ежедневно, рано утром или поздно вечером, прорабатывал одну значительную книгу. Гитлер не учился основательно, универсально, но никогда не учился без усердия. Он спокойно обдумывал лишь то, что он признавал. По данным секретаря, в его личной библиотеке не было ни классиков, ни одного произведения, характеризующегося человечностью и духовностью. То, о чем он иногда сожалел, что обречен отказываться от чтения художественной литературы, и может читать лишь научную.
Горький так вспоминает свою жизнь на «Добром»:
«Наш пароход идет медленно, деловые люди садятся на почтовые, а к нам собираются все какие-то тихие бездельники. С утра до вечера они пьют, едят и пачкают множество посуды… моя работа - мыть посуду, чистить вилки и ножи, я занимаюсь этим с шести часов утра и почти вплоть до полуночи… За пароходом на длинном буксире тянется баржа… она прикрыта по палубе железной клеткой, в клетке - арестанты, осужденные на поселение и в каторгу… На барже тихо, ее богато облил лунный свет, за черной сеткой железной решетки смутно видны круглые серые пятна, - это арестанты смотрят на Волгу».
К массе уголовных, переправляемых таким образом, в эти годы присоединяли большое количество политических, так как царское правительство, испуганное движением революционных народников, в 70-х годах применяло против них самую жестокую расправу.
Революционеров убивали при «попытках к бегству», вешали по суду и без суда, отправляли десятками и сотнями на каторгу и в ссылку в самые далекие углы Сибири, особенно после «высочайшего повеления» 24 мая 1878 года и других актов самодержавия, которые В. Короленко назвал «законами о беззаконии».
Летом 1880 года, в первое лето службы Горького пароходным посудником, проследовал на арестантской барже «Доброго» и Короленко, как политический преступник, в сибирскую ссылку.
На этом новом месте, на пароходе «Добрый», Горькому посчастливилось: непосредственный его начальник, пароходный повар, стал его «первым учителем».
Горький не раз указывал на ту благотворную роль, которую сыграл в его жизни повар парохода «Добрый» - гвардии унтер-офицер Михаил Акимович Смурый.
«Он возбудил во мне интерес к чтению книг, - писал Горький. - У Смурого был целый сундук, наполненный преимущественно маленькими томиками в кожаных переплетах, и это была самая странная библиотека в мире».
Эккартсгаузен лежал рядом с Некрасовым, Анна Радклиф - с томом «Современника», тут же были журнал «Искра» за 1864 год, «Камень веры» и книжки на украинском языке.
Страстный любитель книги, Смурый, однако, плохо разбирался в ней. Больше всего у него было книг XVIII века, тех уже никому не нужных книг, которые подсовывали малограмотному читателю жуликоватые продавцы.
Все это без особого выбора Смурый заставлял Горького читать ему вслух. И столь бескорыстна была его воодушевленная приверженность к книге, что он и у Горького возбудил сильнейший интерес к чтению, заставил его «убедиться в великом значении книги и полюбить ее».
Среди книг Смурого попадались и произведения классической литературы. Так, потрясающее впечатление на чтеца и на слушателя произвела повесть Гоголя «Тарас Бульба».
Бывало и так, что вкусы их резко расходились. Лубочное «Предание о том, как солдат спас Петра Великого», сначала весьма понравившееся Горькому, было подвергнуто поваром в буквальном смысле уничтожающей критике, книга была смята и выброшена им за борт парохода.
Осенью 1880 года Горький вынужден был вернуться к чертежнику Сергееву.
Помимо внушенной Смурым тяги к чтению, жизнь на пароходе в это первое лето его службы дала Горькому многочисленные и значительные впечатления о людях. «Мне казалось, что за лето я прожил страшно много, постарел и поумнел, а у хозяев в это время скука стала гуще».
Встреча со Смурым оказала глубокое влияние на жизнь Горького. Страсть к чтению с тех пор не оставляла его. Вернувшись на службу к Сергееву, он стал теперь читать все, что попадалось под руку.
Эта страсть принесла ему и небывалые наслаждения и много тяжких обид. В доме Сергеева чтение преследовалось как вредное занятие. С большим риском доставая книги, Горький забирался на чердак, в сарай, пытался читать ночью при свете луны или самодельного светильника - свечи были для него недоступной роскошью.
Что же читал Горький?
В ту пору общественные библиотеки были завалены особой литературой, имевшей в провинции огромный успех: то были «авантюрные» романы преимущественно французских писателей.
Естественно, что когда Горький-подросток дорвался до книги, то первой же книгой, полученной им из общественной библиотеки Нижнего, был один из таких романов - «Трагедии Парижа».
«Это был роман Ксавье-де-Монтепена, длинный, как все его романы, обильный людьми и событиями, изображавший незнакомую, стремительную жизнь… Сразу возникло настойчивое желание помочь этому, помешать тому, забывалось, что вся эта неожиданно открывшаяся жизнь насквозь бумажная; все забывалось в колебаниях борьбы, поглощалось чувством радости на одной странице, чувством огорчения на другой».
Романы такого характера пленили мальчика несходством изображенной там жизни с жизнью окружавшей его среды. Он вспоминал: «Горшки, самовары, морковь, курицы, блины, именины, похороны, сытость до ушей и выпивки до свинства, до рвоты - вот что было содержанием жизни людей, среди которых я начал жить».
А романы, пленившие Горького неукротимой энергией своих героев, превратностью их судеб и стремительным движением событий, показывали иную жизнь - жизнь больших желаний и чувств.
Разумеется, эти «герои» были надуманы, и «подвиги» они совершали фантастические. Но романы эти говорили впечатлительному мальчику, задыхавшемуся в атмосфере «свинцовых мерзостей жизни», о каких-то других людях, сильных и смелых.
И Горький вспоминал позднее:
«Рокамболь учил меня быть стойким, не поддаваться силе обстоятельств, герои Дюма внушали желание отдать себя какому-то важному, великому делу». «И, мальчишка, задерганный дурацкой работой, обижаемый дурацкой руганью, я давал сам себе торжественное обещание помочь людям, честно послужить им, когда вырасту».
Горький-писатель сложился как великий продолжатель русской классической литературы. Но по условиям жизни и быта в отрочестве своем он был поглощен чтением обильной литературы, качество которой было часто весьма невысоким. Только в силу своей пытливости и своего творческого воображения он находил мед знания всюду - и в «авантюрных» романах полуремесленного типа и в иллюстрированных журналах для «семейного» чтения.
Постоянное сопоставление книги и жизни расширяло его знания.
«Я видел, что есть люди, которые живут хуже, труднее меня, и это несколько утешало, не примиряя с оскорбительной действительностью; я видел также, что есть люди, умеющие жить интересно и празднично, как не умеет жить никто вокруг меня».
Впрочем, техника «авантюрных» романов скоро стала ясна Горькому.
«Бывало уже с первых страниц начинаешь догадываться, кто победит, кто будет побежден, и как только станет ясен узел событий, стараешься развязать силою своей фантазии».
Это однообразие романов с выдуманными героями и выдуманными злодеями «становилось не только скучным, но и возбуждало смутные подозрения».
Горькому было тринадцать лет, когда он находился в таком состоянии читательского кризиса и когда ему в груде «авантюрных» романов попались Книги Бальзака, произведшие на него «впечатление чуда».
«Евгения Гранде» поразила его своей правдой - «не было злодеев, не было добряков, были простые люди, чудесно живые».
«Старик Гранде ярко напомнил мне деда, было обидно, что книжка так мала, и удивляло, как много в ней правды. Эту правду, очень знакомую мне и надоевшую в жизни, книга показывала в освещении совершенно новом - незлобивом, спокойном».
Столь же сильное впечатление художественной правды Горький испытал при знакомстве с произведениями Э. Гонкура, Флобера, Стендаля.
«Помню, «Простое сердце» Флобера я читал в Троицын день, вечером, сидя на крыше сарая, куда залез, чтобы спрятаться от празднично настроенных людей. Я был совершенно изумлен рассказом, точно оглох, ослеп, - шумный весенний праздник заслонила предо мной фигура обыкновеннейшей бабы, кухарки, которая не совершила никаких подвигов, никаких преступлений. Трудно было понять, почему простые, знакомые мне слова, уложенные человеком в рассказ о «неинтересной» жизни кухарки, - так взволновали меня?..»
…Вдруг дедушка, достав откуда-то новенькую книжку, громко шлёпнул ею по ладони и бодро позвал меня:
- Ну-ка, ты, пермяк, солёны уши, поди сюда! Садись, скула калмыцкая. Видишь фигуру? Это - аз.
Говори: аз! Буки! Веди! Это - что?
- Буки.
- Попал! Это?
- Веди.
- Врешь, аз! Гляди: глаголь, добро, есть, - это что?
- Добро.
- Попал! Это?
- Глаголь.
- Верно! А это?
- Аз.
Вступилась бабушка:
- Лежал бы ты, отец, смирно...
- Стой, молчи! Это мне в пору, а то меня мысли одолевают. Валяй, Лексей!
Он обнял меня за шею горячей, влажной рукою и через плечо моё тыкал пальцем в буквы, держа книжку под носом моим. От него жарко пахло уксусом, потом и печеным луком, я почти задыхался, а он, приходя в ярость, хрипел и кричал в ухо мне:
- Земля! Люди!
Слова были знакомы, но славянские знаки не отвечали им: «земля» походила на червяка, «глаголь» - на сутулого Григория, «я» - на бабушку со мною, а в дедушке было что-то общее со всеми буквами азбуки. Он долго гонял меня по алфавиту, спрашивая и в ряд и вразбивку; он заразил меня своей горячей яростью, я вспотел и кричал во всё горло. Это смешило его; хватаясь за грудь, кашляя, он мял книгу и хрипел:
- Мать, ты гляди, как взвился, а? Ах, лихорадка астраханская, чего ты орешь, чего?
- Это вы кричите...
Мне весело было смотреть на него и на бабушку: она, облокотясь о стол, упираясь кулаком в щёки, смотрела на нас и негромко смеялась, говоря:
- Да будет вам надрываться-то!..
Дед объяснял мне дружески:
- Я кричу, потому что я нездоровый, а ты чего?
И говорил бабушке, встряхивая мокрой головою:
- А неверно поняла покойница Наталья, что памяти у него нету; память, слава богу, лошадиная!
Вали дальше, курнос!
Наконец он шутливо столкнул меня с кровати.
- Будет! Держи книжку. Завтра ты мне всю азбуку без ошибки скажешь, и за это я тебе дам пятак....
Вскоре я уже читал по складам Псалтырь; обыкновенно этим занимались после вечернего чая, и каждый раз я должен был прочитать псалом.
- Буки-люди-аз-ла-бла; живе-те-иже-же блаже; наш-ер-блажен, - выговаривал я, водя указкой по странице, и от скуки спрашивал:
- Блажен муж, - это дядя Яков?
- Вот я тресну тебя по затылку, ты и поймешь, кто блажен муж! - сердито фыркая, говорил дед, но я чувствовал, что он сердится только по привычке, для порядка.
И почти никогда не ошибался: через минуту дед, видимо, забыв обо мне, ворчал:
- Н-да, по игре да песням он - царь Давид, а по делам - Авессалом ядовит! Песнотворец, словотёр, балагур... Эх вы-и! «Скакаше, играя веселыми ногами», а далеко доскачете? Вот - далеко ли?
Я переставал читать, прислушиваясь, поглядывая в его хмурое, озабоченное лицо; глаза его, прищурясь, смотрели куда-то через меня, в них светилось грустное, тёплое чувство, и я уже знал, что сейчас обычная суровость деда тает в нём. Он дробно стучал тонкими пальцами по столу, блестели окрашенные ногти, шевелились золотые брови.
- Дедушка!
- Ась?
- Расскажите что-нибудь.
- А ты читай, ленивый мужик! - ворчливо говорил он, точно проснувшись, протирая пальцами глаза. - Побасенки любишь, а Псалтырь не любишь...
Но я подозревал, что он и сам любит побасенки больше Псалтыря; он знал его почти весь на память, прочитывая, по обету, каждый вечер, перед сном, кафизму вслух и так, как дьячки в церкви читают часослов.
Я усердно просил его, и старик, становясь все мягче, уступал мне.
- Ну, ин ладно! Псалтырь навсегда с тобой останется, а мне скоро к богу на суд идти...
Отвалившись на вышитую шерстями спинку старинного кресла и всё плотнее прижимаясь к ней, вскинув голову, глядя в потолок, он тихо и задумчиво рассказывал про старину...
М. Горький. Из повести «Детство» (1912-1913)
Для маленьких детей М. Горький написал сказку «Воробьишка».
Литературная деятельность Максима Горького продолжалась более сорока лет - от романтической «Старухи Изергиль» до эпической «Жизни Клима Самгина»
Текст: Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»
Коллаж: ГодЛитературы.РФ
В ХХ веке он был и властителем дум, и живым символом литературы, и одним из основоположников не только новой словесности, но и государства. Не сосчитать диссертаций и монографий, посвященных «жизни и творчеству» «классика пролетарской литературы». Увы, его посмертную судьбу слишком крепко связали с судьбой политической системы, которую Горький после многолетних колебаний все-таки благословил. После распада СССР о Горьком стали старательно забывать. Хотя лучшего летописца «эпохи первоначального капитала» у нас не было и не будет. Горький оказался «в искусственном положении вне игры». Но, кажется, он из него вышел, а когда-нибудь выйдет по-настоящему.
Из огромного и многожанрового наследия выбрать «десятку» непросто и потому пользительно. Но речь пойдет почти сплошь о произведениях хрестоматийных. По крайней мере, в недавнем прошлом их прилежно штудировали в школе. Думаю, не забудут и в будущем. Второго Горького у нас нет…
1. СТАРУХА ИЗЕРГИЛЬ
Это классика «раннего Горького», итог его первых литературных исканий. Суровая притча 1891 года, страшная сказка, излюбленный (в системе Горького) конфликт Прометея как с Зевсом, так и с хищными птицами. Это новая литература для того времени. Не толстовский, не чеховский, не лесковский рассказ. Расклад получается несколько вычурный: Ларра - сын орла, Данко высоко поднимает над головой собственное сердце… Сама рассказчица-старуха, по контрасту, земная и суровая. В этом рассказе Горький исследует не только суть героики, но и природу эгоизма. Многих гипнотизировала и мелодия прозы.
Вообще-то это готовая рок-опера. И метафоры соответствующие.
2. СУПРУГИ ОРЛОВЫ
Столь жестокого натурализма - да еще и со знанием среды - русская литература не знала. Тут уж поневоле поверишь, что автор босиком исходил всю Россию. Горький в подробностях рассказал о жизни, которую хотелось бы изменить. Обыденные драки, кабак, подвальные страсти, болезни. Светочь в этой жизни - студент-санитар. Этому миру хочется бросить: «Ах вы, гады! Зачем живёте? Как живёте? Жулье вы лицемерное и больше ничего!». У супругов есть воля, чтобы изменить ситуацию. Они работают в холерном бараке, работают неистово.
Впрочем, «хеппи-эндов» Горький не любит. Но вера в человека проступает и в грязи.
Если вдуматься, это вовсе не банальность. Такова пешковская хватка. Таковы горьковские босяки. В стиле этих картин в 1980-е работали творцы перестроечной «чернухи».
3. ПЕСНЯ О СОКОЛЕ, ПЕСНЯ О БУРЕВЕСТНИКЕ
Всю жизнь Алексей Максимович писал стихи, хотя не считал себя поэтом. Известны полушутливые слова Сталина: «Эта штука посильнее, чем «Фауст» Гёте. Любовь побеждает смерть». Вождь говорил о стихотворной сказке Горького «Девушка и смерть», в наше время забытой. Горький слагал стихи в несколько старомодном духе. Он не вникал в искания тогдашних стихотворцев, но читал многих. Но две его «песни», написанные белым стихом, из русской литературы не вычеркнуть. Хотя… Стихи, опубликованные, как проза, в 1895 году воспринимались как нечто диковинное:
«Безумству храбрых поем мы славу!
Безумство храбрых — вот мудрость жизни! О смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью… Но будет время — и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!
Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!
Безумству храбрых поем мы песню!..»
Это о Соколе. А Буревестник (1901 год) стал настоящим гимном русской революции. В особенности - революции 1905 года. Революционную песню нелегально переиздавали многотысячными тиражами. Можно не принимать бурную горьковскую патетику, но стереть из памяти эту мелодию невозможно: «Между тучами и морем гордо реет буревестник».
Горького и самого считали буревестником.
Буревестником революции, которая действительно свершилась, хотя поначалу и не порадовала Алексея Максимовича.
4. МАТЬ
Этот роман, написанный под впечатлениями от событий 1905 года, считался фундаментом социалистического реализма. В школе его штудировали с особым напряжением. Переиздавали бесчисленно, несколько раз экранизировали и, между нами говоря, навязывали. Это вызывало не только почтение, но и отторжение.
На баррикадной волне 1905 года Горький вступил в партию большевиков. Еще более убежденной большевичкой была его спутница - актриса Мария Андреева, самая очаровательная революционерка ХХ века.
Роман тенденциозен. Но как же он убедителен эмоционально
В том числе и в своей надежде на пролетариат. Но главное, что этот роман - не только исторический документ. Сила проповедника и сила писателя перемножились, и книга получилась мощная.
5. ДЕТСТВО, В ЛЮДЯХ, МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ
Корней Чуковский сказал, прочитав эту книгу: «На старости лет Горького потянуло к краскам». Между революцией 1905 года и войной главный писатель показал, как в ребенке зарождается и мужает бунтарь, Прометей. За это время ушел Толстой, и Горький стал «главным» русским писателем - по влиянию на читательские умы, по репутации среди коллег - даже таких придирчивых, как Бунин. И повесть с нижегородскими мотивами воспринимали как программу властителя дум. От сравнений с «Детством» отмахнуться невозможно: две повести разделяет полвека, но главное, что авторы из разных созвездий. Горький почитал Толстого, но перечеркивал толстовство. Воссоздавать в прозе реальные миры он не умел, Горький слагал песню, былину, балладу о молодых годах героя, о его путях-дороженьках.
Горький любуется людьми суровыми, храбрыми, толстокожими, его восхищают сила, борьба.
Показывает он их укрупненно, пренебрегая полутонами, но от поспешных приговоров воздерживается. Он презирает безволие и смирение, зато любуется даже жестокостью мира. Лучше Горького и не скажешь: «Началась и потекла со страшной быстротой густая, пестрая, невыразимо странная жизнь. Она вспоминается мне, как суровая сказка, хорошо рассказанная добрым, но мучительно правдивым гением». Один из самых ярких эпизодов в повести «Детство» — о том, как Алёша учился грамоте: «Буки-люди-аз-ла-бла». Это и стало главным в его жизни.
6. НА ДНЕ
Тут аттестации излишни, это просто горьковская Библия, апофеоз русских отверженных. Горький вывел на сцену обитателей ночлежки, бродяг, воров. Оказывается, в их мире происходят высокие трагедии и борения, не менее весомые, чем у шекспировских королей… «Человек - это звучит гордо!» — провозглашает Сатин, любимый герой Горького, сильная личность, которую не сломили ни тюрьма, ни пьянство. У него есть сильный соперник - бродячий проповедник всепрощенчества. Горький ненавидел этот сладкий гипноз, но воздержался от однозначного разоблачения Луки. У Луки своя правда.
Героям горьковской ночлежки рукоплескали не только Москва и Петербург, но и Берлин, Париж, Токио…
И ставить «На дне» будут всегда. И в бурчании Сатина - искателя и разбойника - будут находить новые подтексты: «Существует только человек, все же остальное — дело его рук и его мозга! Че-ло-век! Это — великолепно!»
7. ВАРВАРЫ
В амплуа драматурга Горький наиболее интересен. И «Варвары» в нашем списке представительствуют сразу за несколько горьковских пьес о людях начала ХХ века. «Сцены в уездном городе» печальны: герои оказываются фальшивыми, провинциальная реальность пошла и пасмурна. Но в тоске по герою есть предчувствие чего-то великого.
Нагнетая печали, Горький не впадает в прямолинейный пессимизм.
Неудивительно, что у пьесы сложилась счастливая театральная судьба: как минимум, две роли - Черкун и Монахова - прописаны с блеском. Там есть что искать интерпретаторам.
8. ВАССА ЖЕЛЕЗНОВА
А вот эту трагедию в наше время просто необходимо перечитывать и пересматривать. Думаю, более прозорливой книги (не говоря о пьесах) о русском капитализме не существует. Беспощадная пьеса. Ее даже в наше время побаиваются ханжи. Легче всего повторять расхожую истину, что за каждым крупным состоянием стоит преступление.
А Горькому удалось показать психологию этой преступности богатых кварталов.
Живописать пороки он умел как никто. Да, он разоблачает Вассу. И все-таки она получилась живой. Актрисам играть ее неимоверно интересно. Некоторые даже ухитряются оправдывать эту убийцу. Вера Пашенная, Фаина Раневская, Нина Сазонова, Инна Чурикова, Татьяна Доронина - Вассу играли актрисы, которым поклонялся театральный мир. А публика наблюдала за тем, как бесится с жиру, чудит и погибает русский капитализм.
9. ГОРОДОК ОКУРОВ
Эту повесть Горький написал в 1909-м. Серый уездный городок, вечное сиротство суетливых, несчастливых людей. Хроника получилась полнокровная. Горький наблюдателен и ироничен: «Главная улица - Поречная, или Бережок, - вымощена крупным булыжником; весною, когда между камней пробьется молодая трава, градской голова Сухобаев зовет арестантов, и они, большие и серые, тяжелые, - молча ползают по улице, вырывая траву с корнем. На Поречной стройно вытянулись лучшие дома, — голубые, красные, зеленые, почти все с палисадниками, — белый дом председателя земской управы Фогеля, с башенкой на крыше; краснокирпичный с желтыми ставнями — головы; розоватый — отца протоиерея Исаии Кудрявского и еще длинный ряд хвастливых уютных домиков — в них квартировали власти: войсковой начальник Покивайко, страстный любитель пения, — прозван Мазепой за большие усы и толщину; податной инспектор Жуков, хмурый человек, страдавший запоем; земский начальник Штрехель, театрал и драматург; исправник Карл Игнатьевич Вормс и развеселый доктор Ряхин, лучший артист местного кружка любителей комедии и драмы».
Важная для Горького тема — вечный спор о мещанстве. Или — «мешанстве»?
Ведь в русском человеке многое перемешано, и, возможно, именно в этом его загадка.
10. ЖИЗНЬ КЛИМА САМГИНА
Роман — самый крупный в горьковском наследии, «на восемьсот персон», как язвили пародисты — так и остался неоконченным. Но то, что осталось, по отточенности превосходит всё, написанное Горьким. Оказывается, он умел писать сдержанно, почти академично, но в то же время по-горьковски.
По горьковскому определению, это книга про «интеллигента средней стоимости, который проходит сквозь целый ряд настроений, ища для себя наиболее независимого места в жизни, где бы ему было удобно и материально и внутренне».
И всё это — на фоне переломных революционных лет, вплоть до 1918-го. Горький впервые показал себя реалистом, объективным аналитиком, нашел для своей последней книги гармоничный повествовательный тон. Он писал «Самгина» десятилетиями. При этом заглавного героя автор не любит. Самгин — самый настоящий уж, напоминающий к тому же щедринского Иудушку Головлева. Но ползает он «по всей Руси великой» — и нам открывается пространство истории. Кажется, Горькому, жившему в вечной спешке, не хотелось расставаться с этой книгой. Получилась энциклопедия, и вовсе не идеалистическая. Горький без ханжества пишет о любви и флирте, о политике и религии, о национализме и финансовых аферах… Это и хроника, и исповедь. Подобно Сервантесу, он даже упоминает в романе себя: герои обсуждают писателя Горького. Как и мы сто лет спустя.
Просмотры: 0